Александр Малахов. Жил и творил без раболепия

12 сентября исполнилось бы 75 лет Александру Малахову, брянскому поэту-патриоту.

В начале сентября 2000 года в возрасте 58 лет, никому не причиняя никаких беспокойств, умирал безработный, в нищете, даровитый русский поэт, автор двух изданных и двух, так и не увидевших свет, книг, член двух Союзов – писателей и журналистов России, лауреат премии имени А.К. Толстого «Серебряная лира» Александр Малахов. Много у него было друзей – поэтов, писателей, журналистов, и никто не попытался спасти его, хоть как-то помочь. Жить и жить бы, а вокруг – немота! Никого! Как же так вышло-то? Неужели все мы в то время (более всего виню себя) погрязли в эгоизме, в тяге к благополучию, спасаясь, кто как может, от перестроечного террора среды? Годы совместной работы с поэтом никогда не уйдут из моей памяти… Сколько было сказано-пересказано, сколько пережито и пройдено, что хочется обо всём, хотя бы в предельной краткости, поведать отзывно. Саша, останови меня при неправде…

Рождённый 12 сентября 1942 года в деревне Погореловка, ныне Бережки, Жуковского района, не помнящий отца и оставленный матерью на попечение бабушки Марфы, прозываемый в людской жёсткости байстрюком (хорошо, что явили на свет, мог бы и не родиться, как не родились в то безумное время миллионы детей), засыпая в люльке под вой оголодавших волков, съевших всех собак в округе, он, поутру проснувшись, не выпускал изо рта соску-пустышку или жевал бумагу, а уж когда бабушка давала хлебный мякиш в марлице, распахивал в поллица в доверчивой мягкости глаза, улыбаясь и гулюкая…

Никогда я не слышал от него плохих слов о родных. С мамой, работавшей на вредной работе на Брянском стальзаводе, вышедшей замуж за другого и родившей ему брата, он частенько перезванивался, переживал при её хворях; брата любил, помогая ему при нужде деньгами…

Не раз говорил, что при рождении и в детстве остался в живых благодаря заботе и милосердию бабушки Марфы, с которой, подрастая, исходил, опасаясь лешего, в поисках приманчивых грибов и ягод, всяких съедобных и целебных трав, все окрестные леса и поля Погореловки, находя и втайне принося домой гранаты, патроны и даже фрицевский наган. На картошке и грибах с ягодами, да на козлином молочке и вырастал – лишнего куска в послевоенное время не было. Главное – выжить! На Ветьме, в затеньях от ив, ловил карасей с окунями. Как-то, после косохлёстного дождя, поскользнулся, да прямо в прибрежную глыбь! А плавать ещё не умел – пошёл на дно, и, не дыша, впиваясь руками в илистое дно, к берегу, к берегу… вынырнул, уцепился за траву – слава Богу, жив!

Баба Марфа была его ангелом-хранителем, а Погореловка – верой, надеждой и любовью; он вновь и вновь, приезжая в родное захолустье, на крутоярье Ветьмы, всякий раз спешил на могилу бабушки, разговаривал с ней, как с живой… Легко дышалось, думалось, груз души растаивал; много стихов зародилось и явилось ему именно здесь… Я думаю, если бы он переехал сюда из Брянска, он бы остался в живых: на родине и горе, и болезни перетерпные… Как кто-то верно сказал, что жизнь изменить нельзя, от неё можно лишь сбежать в иное измерение.
 

Одубело-смуглый, переживший голод и холод, но без ожесточения в душе, окутывая оголённо-тонкую шею связанным Марфой шарфом, он после школы пришёл на автозавод, электриком. Отсюда – прямиком в армию, а там, живя по уставу, в упрямой тяжбе воли мирской и дисциплинарной, смиряющей, отыскал верную поэтическую тропку, увлёкшую его потом на столбовой путь большой русской поэзии. После срочной службы, со стихами в карманах гимнастёрки и в чемодане, с ещё не родившимися – в голове, выбрал не какой-то иллюзорный путь, а трудную газетно-почитаемую работу – в «Автозаводце», после – в «Брянском комсомольце», заочно поступив в Литературный институт имени А.М. Горького, где в творческом семинаре глубоко русского поэта-патриота Егора Исаева обрёл поэтическое мастерство, выпустив в свет в 1973 году свою первую книгу «Чистота». Чудо свершилось: в стихах – ни одного пафосного слова, это – книга-исповедь о родном, желанном, о том, чем жив человек в переменчивости и текучести времени… Книга была тут же раскуплена, став библиографической редкостью.
 

Работая ответсекретарем в «Свете Октября» (впоследствии «Российской ниве»), Саша часто просил меня быть «свежим глазом»: он вслух читал тексты очередного сигнального номера своей газеты, а я следил по копии и останавливал его при виде ошибок, пропусков, нелогичности… Газета не была ежедневной, он мог бы приходить в типографию раза три в неделю, но он каждодневно являлся туда и трудился до позднего вечера.

Это была газета поэтов: редактор – Евгений Галутва, выпускающий – Николай Денисов и сам Александр Малахов, да и другие сотрудники писали стихи; правда, лишь первые трое имели уже свои поэтические сборники. Это отражалось на языке газеты: даже самые официальные партийные статьи были написаны живо, без штампов, понятным человеческим языком.

Регулярно выпускалась литературная страница. А сельская трудовая жизнь в фоторепортажах отражалась разнопланово, динамично, оперативно. Было много высокохудожественных портретов, с психологизмом, раскрывающих внутренний мир сельчан. Это были творения фотохудожника Аркадия Курдикова, ставшего ныне поистине гением фотографии – так говорят о нём известные искусствоведы и деятели искусств. Ежегодно газета становилась лауреатом областного конкурса и однажды – Всероссийского.
 

…Мы с Сашей, да и все наши творческие друзья, не участвовали после развала СССР в дотаптывании его обломков; за возникшим после этого маревом в стране был вакуум, а где же смысл существования? Время начиналось безумное, странное, гибельное. Бандитско-расстрельное. Раньше творческие союзы были нужными, полезными стране, и вдруг, в одночасье, их отделили от государства, превратив в общественные организации, и они стали слабее даже садоводческих товариществ. Писатели, поэты, художники, музыканты оказались ненужными: как хотите, так и творите – цензуры нет; всех – на самовыживание! Мир торговал нефтью, газом, навозом, мочалом… Культура – в забвении… Эстетическое развращение читателей пустыми романами Дарьи Донцовой и иже с нею продолжается до сих пор. Имеет ли смысл тратить дефицитную бумагу на размножение подобных текстов? Поэты оказались изгнанниками в собственной стране. Саша Малахов, с его достоевской совестью, впоследствии оказавшись, как и я, безработным, блуждая по мысленному лабиринту, упирался в безысходные тупики.

В ларёчники, кладовщики или в могильщики он не мог пойти. Быть чернорабочим или дворником, сторожем или продавцом свечей в церкви? Ну, нет, братцы, всё это не для русского поэта Саши Малахова, появившегося на свет в разгар Великой Отечественной войны, имевшего право на почётное звание «Дитя войны»; на звание со всеми льготами, которое, кстати, собирается уже в течение многих лет принять Госдума РФ, да никак не примет, мотивируя недостатком финансов в стране. Саша выжил в войну, он – дитя подвига!

Будучи безработным, зачастил в свою деревню Бережки, привозя оттуда волнушки, рыжики, грузди, маслята, опята и свинушки. Засолённые грибы накладывал в банки и приносил в Брянское отделение Союза писателей России. Забегали и заезжали писатели, поэты, художники, музыканты – всех угощал грибами.
 

Французский филолог-славист, основатель и руководитель Ассоциации по сохранению русского культурного наследия во Франции, член Российской академии художеств Рене Герра, прочитав стихи Саши, сказал: «Это поэзия, насыщенная жизнью… Искренняя: каждая строфа прошла через сердце…»

У Малахова нет ни одной банальной строки – всё из жизни. Интонационная раскованность. Внутренняя свобода. Чувствуется дыхание, биение, температура и даже запах стиха. Ему самыми простыми, немногими словами удаётся сказать значимо и жизненно. Поэты и литературоведы продолжают спорить о предназначении поэзии: одни говорят, что, мол, поэзия – это что-то высокое, философское, вечное; она не должна чересчур реагировать на текущие события, быть злободневной, иначе она не переживёт свою эпоху; другие утверждают обратное. Я думаю, что поэзия должна быть криком, болью и духом времени. Что бы ни говорили высоколобастые критики и критикессы о поэзии Саши, но она у него именно такая, и такой была у Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Есенина, Ахматовой, Волошина… Вспомните хотя бы стихотворение К. Симонова «Жди меня», и всё станет ясно. Или, как писал А. Вознесенский после землетрясения в Ташкенте: «Напишите талантливо, помогите Ташкенту…» Я бы не назвал поэзию Саши областной, она – общенародная, в ней – «вещество жизни».
 

Трехглавый дракон (одна голова – нищета, вторая – безработица, третья, как следствие первых двух, – болезни) сгубили Сашу Малахова. Как и многих российских поэтов. В угоду чиновникам он не творил. В угоду кому-то не жил. Он жил и творил без раболепия, будучи служителем одной музы – Поэзии. Поэт, как ни больно, всегда одинок.
 

Меня называют хазарином
За смуглость мою и за злость.
Наверно, столетий окалину
И мне пронести довелось.

Глубинные корни не прячу
И даже горжусь я притом
Прапрадеда кровью горячей,
Забитого барским кнутом.

Мой дед этой муки не ведал,
Но кровь и его говорит:
За то, что якшался с комбедом,
Бандитскою пулей убит.

А батьку стреножил осколок
В атаке средь выжженной ржи.
В посёлке под Старым Осколом
Он в братской могиле лежит.

Лицом же я смугло поджарен,
А это существенный след
Разбойничьей воли хазарина
Под дикую песню побед!
 

Как в тумане лицо моей бабки.
Тихий голос пустынно далёк:
– Не ходи, ради бога, без шапки.
Потеплей застегнись, голубок.

Эвон ветер какой, послушай, –
Все окошки дождём просек.
Помни, внучек, застудишь душу –
Будешь маяться век…

Тех дождей измочалились прутья.
Скорбный голос, как травы, пожух.
На житейском тревожном распутье
Белозубо на мир гляжу.

Только что-то – нет-нет – и нарушит
Полудетскую радость мою.
Застудил я, наверное, душу,
Голубиную душу свою…
 

Наши все – не то, что ваши, –
Не гонялись за рублём.
Если пашем, значит, пашем.
Если пьём, то, значит, пьём.

Если в морду бить кому-то –
Обязательно мы тут.
Сколько дали нам за смуту –
До сих пор не разберут.

И не спорьте. И не стоит
Вам-то, сытым, нам пенять
То разрухой, то застоем,
То вплетать едрену мать.

За страну и мы в ответе –
Не ушедшие в запас,
Мы, войны победной дети.
И куда же вы без нас?

Правда, мы давно не пляшем,
Содрогаясь от потерь…
Ну, а ваши-то, а ваши
Чем порадуют теперь?
 

По русской дороге,
По грязной дороге,
Я всё-таки к дому спешу.

И пусть я усталый,
И пусть хромоногий,
Но помощи я не прошу.

Я просто сегодня хочу обратиться
К тем самым, кто строит нужду,
К тем самым и сытым,
и выбритым ЛИЦАМ:
«Простите, а что же я жду?»

А в хате вон той доживает старуха
(Она ведь чего-нибудь ждёт?).
Так что же,
В России сплошную проруху
Вы взяли опять в оборот?

Не верю я вам.
Верю в Господа Бога.
Пред ним я душой не грешу…
По русской дороге,
По грязной дороге
Я всё-таки к ДОМУ спешу.
 

Время наших надежд истекает.
И совсем, как в глухой листопад,
Поредевшею серою стаей
Наши дни, наши листья летят.

Мы к тому подошли перевалу,
Где опасно назад и вперёд.
Если вспомнить о том, что пропало,
Даже оторопь душу берет.

Даже лучшему другу не верим.
И не верим приходу весны.
Через радости все и потери
Снятся дикие жуткие сны.

Ни отрады в душе, ни досады.
Не корить никого, не пенять…
Если Красному Солнцу не рады,
Красной Смерти осталось желать.