Наши больше не придут… Слово к потомкам победителей
Не придётся ли моим потомкам собирать свои котомки на потерянной для них земле?
Мы вступили в юбилейный год разгрома фашизма! Великий год великого юбилея Великой победы!
И, полагаем, опять – год великого предательства…
Российские властители-правители уже не первый год предают память наших героических предков.
ЭТО ПРЕДАТЕЛЬСТВО – в стыдливом фанерном камуфляже Мавзолея, к подножию которого были брошены штандарты и знамёна гитлеровского рейха…
ЭТО ПРЕДАТЕЛЬСТВО – в выпячивании на первый план полосатых триколоров, с какими фашистские пособники воевали и против НАШИХ бойцов, и против задвигаемых сегодня «на задворки» Красных знамён…
ЭТО ПРЕДАТЕЛЬСТВО – в методичном вычёркивании из планов Госдумы вносимого фракцией КПРФ законопроекта о «детях войны»…
ЭТО ПРЕДАТЕЛЬСТВО – в изгнании из лексикона «славящих победу» чиновников фамилии Верховного главнокомандующего Победы И.В. Сталина, наименования партии коммунистов – вдохновителя и организатора Победы советского народа… Да и само словосочетание – «советский народ» – словно под запретом…
ЭТО ЛИ НЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО?!
Думайте сами…
Мой отец умер в декабре 1991 года в 70-летнем возрасте от остановки сердца. За два дня до его смерти я приехал к нему в больницу, он впопыхах обнял меня и со страшной неуверенностью в голосе спросил: «Сынок, зачем мне дальше жить?»
Я, пойманный врасплох вопросом, за которым вдруг восстала вся его жизнь, честно сказал: «Не знаю».
И он не знал... Поэтому, я думаю, через два дня и умер...
Он в 41-м ушёл на фронт со студенческой скамьи, попал в окружение, потом вышел к партизанам, с ними воевал в брянских лесах, получил орден Красной Звезды и множество медалей. А в 43-м стал военкором, и совсем недавно я обнаружил в интернете его заметку «Скоро придут наши», извлечённую кем-то из «Партизанской правды». И эта заметка, написанная ещё нетвёрдой юношеской рукой, потрясла меня до глубины души, до слёз.
«В холодной нетопленой комнате, кутаясь в лохмотья, жмутся дети к исстрадавшейся матери. Сухими, выплаканными глазами женщина смотрит сквозь разбитое окно на мёртвую изуродованную улицу. Гладит по головкам голодных ребятишек и, чтобы не плакали они, в сотый раз повторяет: «Скоро придут наши»...»
Я вдруг загривком понял, ПОЧЕМУ мы победили в той войне. Была и битва под Москвой, остановившая план «Барбаросса», и Курская дуга, решившая исход войны, и ещё много великих битв, но суть всё же не в них. Даже если бы мы проиграли и под Москвой, и под Курском, всё равно бы выиграли! Потому что миллионы людей думали и чувствовали так, как думал и писал мой папа. Эта его заметка была насквозь пропитана, и даже ощущение – написана единым духом, делавшим непобедимой нацию: что бы ни случилось, ни стряслось – наши придут! И то, что они впрямь пришли, и папины военные заметки оказались не брехнёй, а чистой правдой, в нём отлилось каким-то клеточным, неубиенным оптимизмом, с которым было бесполезно спорить.
Вера в этих «наших», синонимичных в его время советским людям, победившим фашизм, порождённый мировой буржуазией, до конца дней была самой твёрдой в нём. И когда пришла вся болтанка Горбачёва, которой я сперва был воодушевлён, а потом разочарован, он с шуточным прикрытием его неистребимой веры говорил: «Ничего! Наши стоят под Тулой!» И чем больше я со своим фрондёрством, не имевшим за спиной его Победы, спорил с ним, тем больше мне казалось, что они неким невидимым градом Китежем там и впрямь стоят…
Но вот и я достиг тех лет, когда надо иметь какой-то твёрдый Китеж за душой. Увы, он призрачен настолько, что с тем отцовским, большевистским, и близко не сравнить. И ещё я понял, в чём наше с ним главное различие. Он жил всю жизнь лучами завтрашнего дня, который по определению был для него лучше вчерашнего. А я, мы, живущие сейчас, всё больше тянемся обратно к прошлому.
Вступив в коммунисты на войне, он не был «упёртым ортодоксом». Он не со всем соглашался и многое оценивал критически… Он называл престарелого генсека Брежнева «бровеносцем». Но верил, что это – наносное, и наши – как дембель, который по армейской поговорке неизбежен, всё равно придут: «Чем чаще властителей менять, тем лучше! Наши уже на подходе!» Весь опыт его жизни говорил, что движемся мы к лучшему, и никакие перегибы, как извилины большой реки, не могут это отменить. А почему перегиб на перегибе, отвечал с присущим ему юмором: «Потому что идём неизведанным путём!»
Он родился в глухом селе на Ставрополье, да ещё в том конце села, который назывался Непочётка. И в детстве самым большим чудом света для него стал «фимический» карандаш, подаренный ему за вспашку конём соседского огорода. А дожил до Гагарина, цветного телевизора… За круглые пятёрки его, прикатившего в Москву с тощей котомкой, приняли в самый элитный тогда вуз страны – ИФЛИ. «Вот это, – говорил он, – демократия, когда крестьянский сын имеет право на образование и любой пост в стране наравне с сыном министра!»
И вся его родня в Ставропольском крае, в Боксане, Нальчике, Грозном, по которой он меня провёз однажды для наглядного урока, демонстрировала тот же рост. Всего за одно поколение на той периферии поднялись от керосиновой лампы до электронной; покрыли крыши вместо дранки рубероидом, потом шифером и железом; купили «тевелизоры», «моциклеты», холодильники; стали летать в Москву на самолётах – те, кто ещё недавно не знал ничего быстрей конной упряжки и никого важней сельского попа. А тут ещё сын Аньки с Непочётки Васька Росляков преподаёт в главном Московском Университете Ломоносова!
И когда мой дедушка растолковал моей малограмотной бабушке, кем стал в Москве её сын, та от переизбытка чувств грохнулась на пол, еле откачали. И наши люди, получившие невиданные блага от Советской власти, очень твёрдо знали, за ЧТО воевали в ту Отечественную, на которой воевали и мой отец, и дед. Просто «за Сталина» никто бы с таким чрезвычайным героизмом воевать не стал. Воевали за созданную Сталиным ЖИЗНЬ!
Перед Сталиным отец преклонялся как перед величайшим гением, сделавшим страну великой, хоть и ценой жертв. Но на его памяти в деревнях невинно гибло от голодной жизни и отсутствия врачей куда больше, чем от всех «сталинских репрессий». У него самого умерли так трое старших братьев. Он, естественно, не мыслил о возврате сталинизма, понимая его не как конечную, а как начальную, трагическую и великую, как всякое начало, но необходимую точку развития идущей к лучшему страны. Он смотрел в будущее так, как смотрит в урожай крестьянин, с кровавыми мозолями вспахавший и засеявший свой надел.
Но такого урожайного крестьянства сегодня у нас уже почти не стало, и жрём мы по преимуществу с чужих полей. И смотрим, как это ни парадоксально для не выходящей из реформ страны, всё больше в прошлое. Одни – в советское, всё больше кажущееся раем для его поклонников. Другие – в царское, третьи – в православную архаику, четвертые – в доправославное ещё язычество...
И я, как ни тяну себя за уши в будущее, – качусь душой в советское былое, где всё же было больше равенства и братства, и музыки, и литературы, и научного прогресса, и свершений, внушавших любовь к Родине и веру в личное бессмертие. А в будущем кроме гниенья обожравшегося брюха, хоть убей, не вижу ничего.
Мой же отец до самого последнего – даже не года, а месяца его жизни – светлое будущее видел. И этим, безусловно, был счастливей меня.
Но в конце 91-го, положившем конец всему, за что он жил, для него пришёл час самой тяжкой жизненной расплаты. Когда столкнулись лбами Ельцин и ГКЧП, он не был ни за ту, ни за другую сторону. Точным чутьём прожившего жизнь человека он сразу уловил, что Ельцин, чьим бесстрашием я восхищался поначалу – не сеятель и не строитель, а лишь отчаянно властолюбивый разрушитель.
Но и гекачеписты с их личной трусливостью были тоже для него «не наши». А наши, которые, согласно его вере, должны были прийти на ключевом изломе, так и не пришли. И он, со всей ужасной для искренне верящего очевидностью, понял, что и не придут...
Самым презренным словом для него было «лавочники», всегда порождающие на конце фашизм. Он обожал Пушкина, Чайковского, читал со смаком наставления Мономаха и прочую историю родной страны. Но понял, что страна, за которую он воевал и жил, за которую воевали и жили Мономаховичи, Пушкины, закончилась. Настала страна лавочников. И жить в такой стране он не хотел...
А потом, когда русских погнали, как какой-то сор, с Кавказа, я получил письмо от 90-летнего отцовского учителя, выброшенного из Грозного, куда его раньше отрядили обучать детей. Старый человек ничего не просил, просто делился горечью от всего того, что мой отец уже не застал и не увидел. Читалось это письмо – как из какой-то Нерчинской ссылки, хотя старик вернулся в свой же тёплый Ставропольский край.
Но его выслали из той страны, которую он строил заодно с моим отцом. И я подумал: как хорошо, что мой отец не дожил до этого позора! До страны, в которой наши люди, победившие фашизм, снова очутились в положении женщины, которая в холодной комнате смотрит сквозь разбитое окно на улицу – но ничего уже не может сказать детям. Поскольку наши больше не придут. Мы потому и пятимся, как раки, вспять, что сознаём: будущее нам ничем не светит, и самое большое, чем мы можем успокоиться, – не думать о нём вовсе. Как только проедим свои природные запасы, тут нам и конец: впрок ничего ж не заготовлено, поля не вспаханы и не засеяны, и сами орудия труда сданы во вторчермет.
Но жизнь не терпит пустоты, и если наши больше не придут, на нашу землю неизбежно придут не наши. Поскольку для неё все одинаковы: кто на ней трудится и сеет, того она и приемлет, тому и родит.
Этих чужих с каждым годом на родной земле все больше, их речь заполоняет наши улицы – как когда-то речь немецких оккупантов. Но к этим новым чужим у меня нет зла, они – завоеватели, но мирные, порабощающие нас не гнусным планом «Барбаросса», но святым путём труда. Наоборот, я к ним питаю даже уважение на грани восхищения: как им удаётся обустраиваться на чужой земле, при всем недружелюбии её аборигенов и силовиков? Но всё равно отделаться от ощущения, что они – те же захватчики, которых моему отцу и деду удалось отбить когда-то, – не могу.
Да, счастье моих предков – не видеть всей этой напасти, обессмысливающей их веру, жертвы и труды. Но не придётся ли моим потомкам собирать свои котомки на потерянной для них земле?
Александр РОСЛЯКОВ.
P.S. от редакции: судя по размещённому ниже стихотворению другого автора, мысли Александра Рослякова – сына брянского партизана Василия Рослякова, разделяют многие.
Андрей ШИГИН. НАШИ НЕ ПРИДУТ…
А наши не придут... Такое время ныне –
Не тот сегодня год, война совсем не та.
Никто не слышит глас, взывающий в пустыне.
Да и пустыни нет – сплошная пустота...
И в этой пустоте дорога будет долгой –
Закончились давно короткие пути.
Не вспыхнет Сталинград, и есть земля за Волгой...
Но наши не придут. Откуда им прийти?
Не выведет никто «За Родину!» на бомбах,
Никто не прохрипит: «Даёшь стране угля!»
Гуляют сквозняки в одесских катакомбах,
Зашторен Мавзолей под стенами Кремля.
Не встанет политрук, не ткнёт наганом в небо,
Труба не позовёт на подвиг и на труд,
Коль отдали себя комфорту на потребу,
Пора уже понять, что наши не придут!
Так выпьем за дедов по чарке русской водки
И снова в интернет – оттачивать умы,
Развешивать флажки, терзать друг другу глотки.
А наши не придут…
Ведь наши – это мы...
Опубликовано в № 2 (1261) газеты «Брянская правда» от 10 января 2020 года.